Аплодирую!

Выражаю уважение!

Молодец!

Как корнет Савин Зимний дворец продавал
Ирина Бор
Предисловие Сергея Чернева, члена Союза журналистов России.

С Ириной Борисовной Макаровой, девичья фамилия фон Рененкампф, живущей ныне в Арденах под Льежем меня познакомил Владимир , наш соотечественник, эмигрант.

Родилась она в Белграде 7 ноября 1928 года, окончила русскую школу, училась в Париже, вставала в четыре часа утра, чтобы быть первой при открытии библиотеки. Знает 19 языков и работает переводчиком в суде. Муж ее вместе с отцом некоторое время жил в Китае и рассказы в основном связаны с этой страной. В них нет ничего надуманного, все они взяты из жизни, это видно по знанию быта, обстановки тех лет, тонким замечаниям, часто юмористическим.

Однажды, уже в Бельгии заболела ее мать и по дороге в больницу она обратилась к Всевышнему: “Если есть Бог и моя мама будет жива, я построю в его честь церковь”. Мать выздоровела и сейчас в Арденах, недалеко от Льежа в лесу Форрет стоит небольшая церквушка, радуя взоры проезжающих.

А еще Ирина Борисовна отличается от простых смертных тем, что 25 лет ежемесячно отправляет за свои деньги гуманитарные грузы в Россию, имеет благодарности от детских домов и школ. Все, кто ее знает, привозят к дому, всегда открытому, детские вещи, продукты, лекарства. Ирина Борисовна о себе рассказывает мало, не любит фотографироваться и целоваться, как это принято на Западе. В ее доме царит рабочий беспорядок, и только она сама может найти нужные вещи. Мы не успели поговорить о многом и ее биография известна только со слов Володи Стрельцова. Он же и подсказал мне, что самым большим подарком для Ирины Борисовны была в свое время таганрогская газета, где впервые в России напечатали один ее рассказ. Во время разговора она неожиданно спросила меня: “Вы не слышали, как корнет Савин продавал Зимний дворец? Что вы! Эту историю знает вся эмиграция!”.

Ее описание похождений корнета Савина беллетризовано и читается легко и быстро. Предлагаю его в качестве визитной карточки Ирины Бор.

Корнет Савин был хорош собой, прекрасно воспитан, говорил без всякого акцента по-немецки, французски, английски и итальянски, кроме русского. Когда началась революция, он однажды был начальником караула в Зимнем дворце. Какой-то американский турист, богатейший человек забрел ко дворцу, но его не пустили войти. Вызвали корнета Савина. В русских погонах американец не разбирался. Часовые при виде своего начальника взяли на караул, звякнув шпорами.

- Я бы хотел поговорить с хозяином дворца.

Корнет величественно наклонил голову.

- Я вас слушаю.

- Вы хозяин Зимнего дворца?

- Йес, оф кос.

- Я, видите ли, хотел купить это здание, разобрать по кирпичикам и отвезти в Америку в разобранном виде, а у нас его собрать.

- Вы не первый обращаетесь ко мне с подобным предложением. Прямо удивительно, как быстро распространяются новости. Только что отсюда вышел персидский шах, он мне предложил+

- Я дам больше, - перебил его американец.

- Видите ли, я обещал продать шаху, если он явится с деньгами в шесть часов.

- Сколько дает шах?

Корнет Савин назвал совершенно астрономическую цифру.

- Согласен, я даю больше, принесу деньги в пять часов!

И счастливый покупатель убежал. Корнет Савин крикнул ему вдогонку: “Я приготовлю расписку к пяти”.

По уходе американца корнет Савин пошел в архив, вытащил одну старую бумагу с гербовой печатью. Отрезав исписанный низ, он начертал расписку. Подумал и пометил завтрашним днем. В архиве увидал большой сундук со старинными большущими ключами, тяжеленнейшими, которые, наверное, уже с прошлого века ничего не открывали, и связал их веревкой. Там же в архиве нашел подушечку с пересохшими чернилами, налил воды, вытащил из кошелька монеты разной стоимости и украсил расписку печатями, действуя так, чтобы виден был орел.

В пять часов явился запыхавшийся американец, таща деньги в двух чемоданах. Корнет Савин дал покупателю расписку на гербовой бумаге с двуглавыми орлами и многими печатями, а деньги не стал пересчитывать, сказал: “Вижу, что вы джентльмен”.

Американец бережно спрятал бумагу во внутренний карман и в это время потух свет. Савин сказал “Я позвонил на станцию, чтобы с завтрашнего дня счет за электричество посылали вам”. Это он изобрел специально, чтобы американец не вздумал расхаживать по дворцу. Американец ушел, кренясь по очереди то налево, то направо, в зависимости от того, в какой руке он нес связку с шестьюдесятью ключами. Когда он исчез из виду, корнет Савин приказал одному из часовых поднять рубильник. И, конечно, он устроил так, что его больше не было в карауле.

На следующий день к Зимнему подъехал грузовик с подрядчиками и рабочими. Американец на правах хозяина попытался войти во дворец, но часовые его не пустили. Был позван начальник караула, которому была предъявлена бумага, считавшаяся купчей. Начальник караула прочел документ и прыснул со смеху. Бумага гласила:

Долговое обязательство

Настоящим удостоверяю, что податель сего, подданный Америки, мистер Джонсон должен сумму в, - следовала цифра с внушительным количеством нулей, та, которую заплатил американец подданному России Хлестакову. И подпись, с росчерком, а внизу петитом: “Дураков не сеют, не жнут!”.

Американец обращался во все возможные инстанции. Кто-то ему перевел на английский язык содержание “купчей”. Я не знаю, что стало с этим незадачливым американцем, но Зимний дворец, по слухам, и по сей день стоит на старом месте.

Затем предприимчивый корнет Савин очутился в эмиграции. А именно в Болгарии. Он рассказывал “турусы на колесах”, показывал всем подряд документы, казавшиеся неискушенным людям подлинниками. Эти бумаги ясно, как дважды два четыре, доказывали его, корнета Савина, неоспоримые права на болгарский престол. Бумаги были старинные, с печатями сургучом и всеми атрибутами. Со времени продажи Зимнего дворца корнет Савин значительно улучшил производство документов.

Интересно, что у него оказалось много сторонников. “Ну и хорошо, что будет русский на болгарском престоле, нам же лучше, - твердили белоэмигранты. К ним присоединились многие болгары. “Он бывший военный, чуть ли не генерал, он, уж будьте, уверены, наведет порядки!”.

Но претендент на болгарский престол умудрился облапошить в Софии какого-то англичанина. Этот последний обратился к английским властям, которые устремили пристальные взоры на претендента на болгарский престол. Английская разведка раскопала все, начиная с продажи Зимнего дворца. Англичане нажали на все кнопки в соответствующих болгарских инстанциях, и корнет Савин получил приказ оставить Болгарию в 24 часа. В случае непослушания ему угрожали высылкой в Советский Союз.

Неунывающий корнет покинул негостеприимную Болгарию. Денег у него не было ни копейки. Он умудрился растранжирить все деньги, полученные от американца. Весь багаж его состоял из картонной трубочки с бережно свернутыми бумагами, доказывающими его права на болгарский престол. Очутившись в Центральной Европе корнет Савин продал эти документы за понюшку табака какому-то любителю старины. Не исключено, что он продал не одну серию этих прав. Есть-пить надо было, а к общественному труду корнет Савин не имел никакого призвания.

Потом этот авантюрист исчез надолго из поля зрения белой эмиграции. Злые языки уверяли, что он отсидел подряд во всех тюрьмах Европы. Вынырнул он в Манчжурии через несколько лет. Он явился в Харбин к директору громадного универсального магазина “Чурин” и предложил ему большую партию золотых часов. Директором магазина был мой свекор, и звали его Семен Александрович Макаров. Корнет Савин не подозревал, что худая слава по земле очень быстро бежит. Когда посетитель отрекомендовался Савиным, Семен Александрович подумал “Не тот ли это знаменитый корнет?”. Семен Александрович тоже был стреляный воробей, которого на мякине не проведешь. Савин показал накладную на вагон, он на мелочи не разменивался, свидетельство страховой компании и уплаченный счет за товар. Деловито осведомился куда выгружать товар в случае согласия с ценой. Цену за часы он назначил смехотворно низкую. Он и образец часов представил. Семен Александрович повертел в руках часы. Они были действительно золотые и носили клеймо знаменитой фабрики часов Павла Буре.

Семен Александрович вызвал мальчишку посыльного, попросил принести две чашки чая и сунул ему в руки записочку со словами “Этот срочный заказ отнести в экспедицию”. Через три часа раздался телефонный звонок. “Семен Александрович, я звонил на товарную станцию насчет вагона с золотыми часами. Знаете, начальник меня так обложил, можно сказать с верхней полки, назвал меня дураком и прочими непотребными словами. Товарные вагоны стоят открытыми на запасных путях, в них уголь, кирпичи, камни. Какое тут может быть золото? Что касается названной страховой компании, то она, оказывается, прекратила свою деятельность восемь лет тому назад”.
Семен Александрович встал, величественным жестом указал посетителю на дверь и молвил: “Вон! Мыльных пузырей не покупаю. Я вам не американец!”. Корнет Савин только что уговаривавший дать ему аванс за часы, ушел как побитый пес.

Один журналист поместил следующее воззвание в харбинской газете. “Соотечественники! Один тип, который продал Зимний дворец американскому миллионеру, осчастливил своим присутствием наш город. Он предлагает вагон золотых часов. Остерегайтесь!”.

“Как он выглядит? - спрашивали Семена Александровича. - Высокий, представительный, военная выправка”.

После воззвания в газете не стало житья в Харбине высокому, представительному, с военной выправкой. Он питался в “дорогой” столовой при монастыре, а спал в ночлежке. И даже в “дорогой” столовой один забулдыга с сизым носом ткнув его локтем в бок, заметил: “Харбинцев трудно облапошить”. И тогда высокий, представительный, с военной выправкой покинул Харбин.

Он очутился в Шанхае. Но в этом городе и без него было много всякого интернационального жулья. Он ходил в порт, выискивая иностранных моряков, водил их по злачным местам, рассказывал о себе одну из трогательных историй. Яхта его потонула в бурю, и его обокрали китайцы. И англичане, французы, немцы и итальянцы выделяли ему от своих щедрот, считая за своего земляка. Конечно, не обходилось без выпивки. В портовых кабаках за приведенных двух клиентов иностранных моряков платили ему стаканом водки. Он стал лысеть, сутулился. Ходил, шаркая стоптанными подошвами старых ботинок. Какая тут военная выправка! На лице появилось выражение свойственное алкоголику. Мутные глаза слезились, мешки под ними висели до полщеки серого, небритого лица. И уже давно ни один женский взгляд не останавливался на нем с восхищением. Корнет Савин быстро катился по наклонной плоскости.

Однажды вечером он почувствовал себя особенно плохо. Казалось, моментами сознание покидает его. Он брел, держась за стену, смутно соображая в каком направлении надо двигаться. Его все время не покидало чувство дурноты, которое все больше увеличивалось. Перед большой гостиницей силы покинули его. Хозяин гостиницы ждал на улице каких-то клиентов. Его ни капельки не устраивало присутствие этого бесчувственного бродяги перед самыми дверями гостиницы. Он живо кликнул такси, дал водителю вдвое больше обычного, схватил корнета под мышки и втиснул его на заднее сиденье со словами “Вези как можно подальше отсюда”. Неподалеку находилась небольшая больница для бедняков, которую содержала французская католическая миссия. Шофер выволок бессознательного Савина, сказав “Какой толстый”, прислонил к стенке больницы, но Савин упал на бок. Тогда шофер отъехал немного, вернулся пешком к больнице, позвонил и когда услыхал шаги, исчез со спокойной совестью.

Ходил по шанхайским больницам и тюрьмам русский худощавый монах. Ходил к тем, кого все забыли. По бедности монах ходил пешком по громадному Шанхаю. Позвонил ему вечером по телефону один русский прихожанин, таксист, и сказал: “Я привез клиента к отелю “Сплендид” и видел, как корнета Савина увезло такси. Когда такси вернулось, водитель сообщил, что довез пассажира до больницы католической миссии. Монах утром двинулся в путь и шел, не останавливаясь больше двух часов. Грузная пожилая монахиня пустила его в больницу. Он сказал, что пришел навестить одного русского.

- Не припомню, чтобы был кто-нибудь русский, сейчас проверю.

Она открыла реестр.

- С какого числа он у нас?.

- Со вчерашнего вечера.

- Вчера поступил только один француз.

- Как его зовут?

- Корнет Са вин.

- Так это я к нему, он русский.

- Ну что вы, он чистокровный француз, я даже уточню, что он парижанин. Я сама француженка, меня не проведешь. Я только в толк не возьму, что имя, а что фамилия. Корнет, - она показала на свой монашеский головной убор, - это вот, а Савин, не слыхала.

- А что с ним?

- Он большой поклонник Баха.

- Музыкант, что-ли?, - удивился монах.

- Ах, нет, я всегда путаю. - Она сделала жест рукой, как будто подносила стакан ко рту, - поклонник Бахуса. Он моментами без сознания, а находится в 13 палате. Это преддверие морга.

Монах подошел к номеру 13, деликатно постучал и не дождавшись ответа приоткрыл дверь. На одинокой кровати лежал кто-то покрытый простыней. Лица не было видно из-за громадного живота. Посетитель вышел, подождал, когда монахиня появится в коридоре, стараясь вспомнить французские слова, позабытые со школьной скамьи, и сказал:

- Там беременная мадам. По виду она ждет тройню.

- Нет, это ваш корнет, у него цирроз печени, это неизлечимо.

Монах снова пошел в 13 номер. Больной повернул голову к двери, долго смотрел на монаха. Потом спросил с удивлением:

- Батюшка, - на лице искаженном муками появилось подобие улыбки. Монах смотрел жалостливо на одутловатое желтое лицо. В больнице корнета Савина остригли наголо и на шишковатой голове виднелись многочисленные синяки. Дрался, вернее его били.

- Батюшка, меня совесть стала мучить, помогите. - Он говорил прерывисто, и еле слышно. Есть такая молитва “Покаяние мне отверзи двери жизнодавче+

- Хотите исповедоваться?

- Очень, очень хочу!

Монах открыл холщевую сумку, вытащил старенькую епитрахиль, пахнувшую ладаном, прикрепил литографическую иконку к спинке кровати. Где-то часы пробили двенадцать. Вошла монахиня, поставила на ночной столик чашку с жидким бульоном.

- Нельзя ли его положить повыше? Ему так трудно дышать.

- Это можно, - охотно согласилась монахиня. Привела санитарку китаянку, и они вдвоем подняли железное изголовье. Оказывается, на всех больничных кроватях это было предусмотрено. И корнет Савин стал исповедовать свои грехи.

Он говорил еле слышным шопотом, часто останавливался, чтобы отдышаться и, окончив, сказал:

- За такие мои художества суровую епитимью надо наложить, да я сам на себя наложил такую страшную епитимью, что дальше некуда. Батюшка, я скоро умру, я это чувствую. - И, окончив, сказал:

- Теперь вот самое главное, что меня мучает. Меня женщины любили и летели ко мне как мухи на мед. А я, по правде сказать, никого из этих женщин глубоко не любил. И вот была у меня такая милая наивная блондиночка, дочь кавалерийского офицера. Была она влюблена в меня по уши, хороводились мы с ней месяца три-четыре. Помню, наш полк переводили в другой город. В день отъезда получаю письмо без адреса отправителя. А в письме+ “Известная вам особа ждет от вас ребенка. Она надеется, что вы честный человек и поступите, как вам подскажет ваша совесть. Если вам безразлична судьба этой особы, то пожалейте хоть ребенка, у которого не будет отца”. Подписи не было, но я, конечно, понял о ком речь. Но, помню, подумал “Сама виновата”. Ушел я с полком и забыл о ней думать. Двадцать лет прошло с тех пор, нет, пожалуй, больше. В Европе мне был не климат, я в Харбин приехал. Сижу раз в кабаке, водку пью, а мимо люди из церкви идут и двое остановились перед кабаком говорят о чем-то. Один из них, что стал лицом ко мне, вылитый мой портрет. И рост и все - мое, как будто я себя двадцатилетним увидел. Я решил, что мне почудилось. Но человек этот повернулся ко мне боком, а у него ниже правого локтя такое же продолговатое родимое пятно как у меня. И решил я денег достать как можно больше и скорей, подготовил все тщательно и пошел в самый большой магазин Харбина. Думал хозяева богатые, сорву куш, сына разыщу, имя ему дам и уедем мы куда подальше. Но сорвалось у меня.

- Значит, он сейчас в Харбине и может его мать с ним?

- Батюшка, я даже забыл ее имя, - корнет опустил голову, и фамилию, конечно. Помню, что редкое имя, первый раз в жизни такое слышал.

- Я завтра принесу святцы, - сказал монах. - Может быть, услышите и вспомните… А как вы ее называли? - спросил монах.

- А я всех называл “милая, дорогая, ненаглядная”, чтобы не ошибиться.

Больной кивнул головой, силы его оставили. Монах положил на его голову епитрахиль. “Аз, недостойный иерей, властью от Бога, данной мне, отпускаю и разрешаю тя от всех грехов+”

Савин не пошевелился, он был без сознания.

- Как он? - спросила монахиня.

- Плохо! Вот вам номер телефона нашей церкви, если он скажет что-нибудь не по-французски, будьте добры, запишите, - и монах двинулся в обратный путь.

А утром позвонила монахиня.

- Мон пер (мой отец), он умер ночью в два часа, не приходя в себя.

Было воскресенье. В скромной шанхайской церкви много народу. Старенький священник спросил у монаха: “Как звали усопшего? Помянем за обедней”. “Не знаю, впрочем кажется этого никто не знает. Сам он, когда представлялся, говорил “Корнет Савин”.

После обедни отслужили панихиду, собрали деньги. Хватило на скромный гроб. В день похорон монах заказал рикшу. Маленький, прямо миниатюрный рикша, южный китаец бежал бойко, как рысак, перебирая мускулистыми ногами. Привязанный гроб покачивался сзади. За рикшей ехал русский таксист с монахом и еще двумя. Кладбище было недалеко. У кладбища оставили такси и сказали рикше идти шагом. Из русского цветочного магазина прислали небольшой венок перевязанный национальным флагом. Монах шел с кадилом. “Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего”. Трое подтягивали. У выкопанной могилы стояли два рабочих. Они опустили гроб в землю. Монах вытащил из кармана мешочек, сказал: “Это русская земля”, и высыпал в могилу.

                        Зарисовки.

            «Зимнее утро».

      Раннее, еле-еле видное, лишь слегка отличимое от непроглядной, беспросветной ночи утро. На горизонте виднеется лишь тончайшая, едва заметная полоска – рассвет, не так давно показавший себя. Постепенно, мгновение за мгновением, секунда за секундой рассвет заставляет беспросветную тьму отступать, растворяя её в себе и наступая всё дальше и дальше. Наконец, через некоторое время фиолетовое, слегка темноватое марево рассвета охватывает всю восточную часть небосвода. Постепенно оно смешивается с розово-красными, слегка золотистыми лучами солнца. Но, не доходя до почти розового с синим оттенка, рассвет начинает таять, светлеть, блекнуть, постепенно превращаясь в серое, обыденное, зимнее дневное небо.

      Но есть у этого зимнего рассвета одна-единственная, иногда ускользающая от нашего сознания и разума, особенность.

      Это – тишина. Во время зимнего рассвета она может быть разной. Всё зависит от того, в какой день застанешь такой рассвет.

      Когда застаёшь такой рассвет в обыденный рабочий день, то просто не обращаешь на неё внимания. Просто нет на неё времени, нужно собираться, идти в школу, на работу, по делам. То бишь в такой день тишина ускользает от занятого сознания, от занятого работой, школой или просто делом разума.

      А когда впереди выходной, свободный во всех отношениях день, начинаешь оценивать тишину, слегка даже восхищаться матушкой-природой. Тишина становится в представлении такой, какой никогда раньше не представлялась: очень тонкой, чрезвычайно хрупкой, практически неосязаемой, почти неощутимой, но всё же существующей.

      Наслаждаясь подобным явлением, невольно отмечаешь, что оно рано или поздно закончится. Как говорится, по закону подлости. Но, единственное, наверное, что нельзя предугадать – это то, как и чем закончатся эти мгновения наедине с природой.

     Когда есть время, вполне вероятно, есть возможность наслаждаться подобными наблюдениями, подобными явлениями и ощущать, что открываешь для себя новые горизонты познания мира, открываешь новую страницу в неизведанное.

- У меня для Вас прекрасная новость, мадам! Мы весьма вовремя обнаружили у Вас патологию!, - добродушного вида пожилой врач, участливо склонившись над слегка побледневшей пациенткой, по-отечески улыбался.
- Боже! Что там опять такое?, - воскликнула молодая женщина.
- Ничего страшного, Вам незачем волноваться! Тем более в Вашем положении!
- Но, доктор! Сначала Вы мне говорите о зарождающемся плоде, а теперь….
- Все в порядке! Моя ассистентка уже ввела Вам мой новейший препарат, осталось немного подождать. С плодом будет все замечательно. Опухоль вскоре будет разрушена без остатка, я это Вам заявляю, как специалист.
- Знаете, уважаемый доктор, мне все равно не по себе. Меня крайне заботят прежние мои болячки! Конечно, благодаря Вам, я избавляюсь от них раз за разом, но все же…
- Ну что ж, дорогая, прошу Вас пройти к экрану. Сейчас Вы своими глазами убедитесь, как происходит процесс обезвреживания.
- Скажите, а это может быть заразно? Как будущая мать, я очень переживаю!
- О, подобные явления я уже имел честь наблюдать, но то, что происходит у Вас, я признаться, вижу редко… Одна из клеток организма внезапно, как бы Вам объяснить… стала вести себя как самостоятельное существо! Причем, порою совершая самоубийственные действия. Прошу, взгляните! Мы засняли тот участок организма,
где была обнаружена опухоль. Обратите внимание на сине-зеленое шарообразное тело! Это она…
- Господи! Она же совсем крошечная!
- Увы, несмотря на ее размеры, она может оказать летальное воздействие на весь Ваш организм!
- Доктор, а что за красная штуковина, приближающаяся к этой болячке?
- А это, собственно, мой препарат - “Нибиру”. По-моим подсчетам, нам осталось подождать около трех-четырех минут…

Легенда о горящем сердце Данко”
М. Горький «Старуха Изергиль» часть 3. 

“Жили на земле в старину одни люди, непроходимые леса окружали с трех
сторон таборы этих людей, а с четвертой - была степь. Были это веселые,
сильные и смелые люди. И вот пришла однажды тяжелая пора явились откуда-то
иные племена и прогнали прежних в глубь леса. Там были болота и тьма, потому
что лес был старый, и так густо переплелись его ветви, что сквозь них не
видать было неба, и лучи солнца едва могли пробить себе дорогу до болот
сквозь густую листву. Но когда его лучи падали на воду болот, то подымался
смрад, и от него люди гибли один за другим. Тогда стали плакать жены и дети
этого племени, а отцы задумались и впали в тоску. Нужно было уйти из этого
леса, и для того были две дороги: одна - назад, - там были сильные и злые
враги, другая - вперед, - там стояли великаны-деревья, плотно обняв друг
друга могучими ветвями, опустив узловатые корни глубоко в цепкий ил болота.
Эти каменные деревья стояли молча и неподвижно днем в сером сумраке и еще
плотнее сдвигались вокруг людей по вечерам, когда загорались костры. И
всегда, днем и ночью, вокруг тех людей было кольцо крепкой тьмы, оно точно
собиралось раздавить их, а они привыкли к степному простору. А еще страшней
было, когда ветер бил по вершинам деревьев и весь лес глухо гудел, точно
грозил и пел похоронную песню тем людям. Это были все-таки сильные люди, и
могли бы они пойти биться насмерть с теми, что однажды победили их, но они
не могли умереть в боях, потому что у них были заветы, и коли б умерли они,
то пропали б с ними из жизни и заветы. И потому они сидели и думали в
длинные ночи, под глухой шум леса, в ядовитом смраде болота. Они сидели, а
тени от костров прыгали вокруг них в безмолвной пляске, и всем казалось, что
это не тени пляшут, а торжествуют злые духи леса и болота… Люди всь сидели
и думали. Но ничто - ни работа, ни женщины не изнуряют тела и души людей
так, как изнуряют тоскливые думы. И ослабли люди от дум… Страх родился
среди них, сковал им крепкие руки, ужас родили женщины плачем над трупами
умерших от смрада и над судьбой скованных страхом живых, - и трусливые слова
стали слышны в лесу, сначала робкие и тихие, а потом все громче и громче …
Уже хотели идти к врагу и принести ему в дар волю свою, и никто уже,
испуганный смертью, не боялся рабской жизни… Но тут явился Данко и спас
всех один”.
Старуха, очевидно, часто рассказывала о горящем сердце Данко. Она
говорила певуче, и голос ее, скрипучий и глухой, ясно рисовал предо мной шум
леса, среди которого умирали от ядовитого дыхания болота несчастные,
загнанные люди… “Данко - один из тех людей, молодой красавец. Красивые -
всегда смелы. И вот он говорит им, своим товарищам:
- Не своротить камня с пути думою. Кто ничего не делает, с тем ничего
не станется. Что мы тратим силы на думу да тоску? Вставайте, пойдем в лес и
пройдем его сквозь, ведь имеет же он конец - все на свете имеет конец!
Идемте! Ну! Гей!..
Посмотрели на него и увидали, что он лучший из всех, потому что в очах
его светилось много силы и живого огня.
- Веди ты нас! - сказали они.
Тогда он повел…”
Старуха помолчала и посмотрела в степь, где все густела тьма. Искорки
горящего сердца Данко вспыхивали где-то далеко и казались голубыми
воздушными цветами, расцветая только на миг.
“Повел их Данко. Дружно все пошли за ним - верили в него. Трудный путь
это был! Темно было, и на каждом шагу болото разевало свою жадную гнилую
пасть, глотая людей, и деревья заступали дорогу могучей стеной. Переплелись
их ветки между собой; как змеи, протянулись всюду корни, и каждый шаг много
стоил пота и крови тем людям. Долго шли они… Все гуще становился лес, все
меньше было сил! И вот стали роптать на Данко, говоря, что напрасно он,
молодой и неопытный, повел их куда-то. А он шел впереди их и был бодр и
ясен.
Но однажды гроза грянула над лесом, зашептали деревья глухо, грозно. И
стало тогда в лесу так темно, точно в нем собрались сразу все ночи, сколько
их было на свете с той поры, как он родился. Шли маленькие люди между
больших деревьев и в грозном шуме молний, шли они, и, качаясь,
великаны-деревья скрипели и гудели сердитые песни, а молнии, летая над
вершинами леса, освещали его на минутку синим, холодным огнем и исчезали так
же быстро, как являлись, пугая людей. И деревья, освещенные холодным огнем
молний, казались живыми, простирающими вокруг людей, уходивших из плена
тьмы, корявые, длинные руки, сплетая их в густую сеть, пытаясь остановить
людей. А из тьмы ветвей смотрело на идущих что-то страшное, темное и
холодное. Это был трудный путь, и люди, утомленные им, пали духом. Но им
стыдно было сознаться в бессилии, и вот они в злобе и гневе обрушились на
Данко, человека, который шел впереди их. И стали они упрекать его в неумении
управлять ими, - вот как!
Остановились они и под торжествующий шум леса, среди дрожащей тьмы,
усталые и злые, стали судить Данко.
- Ты, - сказали они, - ничтожный и вредный человек для нас! Ты повел
нас и утомил, и за это ты погибнешь!
- Вы сказали: “Веди!” - и я повел! - крикнул Данко, становясь против
них грудью. - Во мне есть мужество вести, вот потому я повел вас! А вы? Что
сделали вы в помощь себе? Вы только шли и не умели сохранить силы на путь
более долгий! Вы только шли, шли, как стадо овец!
Но эти слова разъярили их еще более.
- Ты умрешь! Ты умрешь! - ревели они. А лес все гудел и гудел, вторя их
крикам, и молнии разрывали тьму в клочья. Данко смотрел на тех, ради которых
он понес труд, и видел, что они - как звери. Много людей стояло вокруг него,
но не было на лицах их благородства, и нельзя было ему ждать пощады от них.
Тогда и в его сердце вскипело негодование, но от жалости к людям оно
погасло. Он любил людей и думал, что, может быть, без него они погибнут. И
вот его сердце вспыхнуло огнем желания спасти их, вывести на легкий путь, и
тогда в его очах засверкали лучи того могучего огня… А они, увидав это,
подумали, что он рассвирепел, отчего так ярко и разгорелись очи, и они
насторожились, как волки, ожидая, что он будет бороться с ними, и стали
плотнее окружать его, чтобы легче им было схватить и убить Данко. А он уже
понял их думу, оттого еще ярче загорелось в нем сердце, ибо эта их дума
родила в нем тоску.
А лес все пел свою мрачную песню, и гром гремел, и лил дождь…
- Что сделаю я для людей?! - сильнее грома крикнул Данко.
И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и
высоко поднял его над головой.
Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал,
освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света
его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота. Люди же,
изумленные, стали как камни.
- Идем! - крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа
горящее сердце и освещая им путь людям.
Они бросились за ним, очарованные. Тогда лес снова зашумел, удивленно
качая вершинами, но его шум был заглушен топотом бегущих людей. Все бежали
быстро и смело, увлекаемые чудесным зрелищем горящего сердца.
И теперь гибли, но гибли без жалоб и слез. А Данко все был впереди, и
сердце его все пылало, пылало!
И вот вдруг лес расступился перед ним, расступился и остался сзади,
плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного
света и чистого воздуха, промытого дождем Гроза была - там, сзади них, над
лесом, а тут сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в брильянтах дождя
и золотом сверкала река… Был вечер, и от лучей заката река казалась
красной, как та кровь, что била горячей струьй из разорванной груди Данко.
Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, - кинул он
радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и - умер.
Люди же, радостные и полные надежд, не заметили смерти его и не видали,
что еще пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце. Только один
осторожный человек заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердце
ногой… И вот оно, рассыпавшись в искры, угасло…”

Замечательный рассказ. Легко читается. Я помню, что-то читала Ричарда Баха, но что, не помню. Надо будет просмотреть.

У НЕГО БЫЛА ЛЮБОВЬ

Я знал, что надолго запомню этот вечер. Может, вспомню его лет эдак через двадцать, сладостно вздохну, закрою глаза… Точно, запомню ! Ведь сегодня Света… То есть, мы со Светой… Одним словом, теперь я, наверное, буду с ней встречаться !
Признаться честно, последний раз на улице я знакомился очень давно. Обычно это случалось в каком-нибудь сквере, где мы с другом длительное время слонялись без дела и пили пиво. А после, изрядно намаявшись, подсаживались на лавочку к скучающим девушкам и затевали натянутый разговор. Но сегодня все получилось как-то совсем не так. Я просто шел и увидел ее. Увидел - и вдруг почему-то захотел подойти. Она тоже остановилось. И мы сразу заговорили так, будто были знакомы с самого детства…
Уже давно стемнело. Холодные огни фонарей высвечивают ранние снежинки. Улица пустеет. А я очень доволен. И теперь еду домой !
Вот она - станция метро “Новогиреево”. Можно, конечно, нырнуть туда и обо всем забыть. Метро вмиг домчит меня до центра и ласково перебросит на нужную линию. Но ведь сегодня день особый, и потому его нужно завершить как-нибудь еще. Вот вспомню я его лет через двадцать, и что вспомню ? Как на метро ехал ? Нет уж ! Нужно красиво, как у “Любэ”, например. Помните ?

Эх, время, время, времечко !
Жизнь не пролетела зря…
Трамвай, пятерочка
Вези в Черемушки меня.

И точно ! Легок на помине… Рассыпаясь по улице радостным звоном, синий гигант вынырнул из-за поворота. Так-с, посмотрим… Трамвай. Номер 24. Метро “Новогиреево”, метро “Шоссе Энтузиастов”, метро “Авиамоторная”… Удачный маршрут ! Устав от воодушевления и лирики, в любой момент можно сойти и завершить поездку привычным образом. Что ж, захожу… И - пожалуйста ! Яркий пример воодушевления. Вон он, сидит сзади ! Пьян уж настолько, что с трудом не то что на ногах стоит - нет, с трудом в кресле усиживается, то и дело норовя с него сползти. Ладно. Кто еще едет ? Еще компания какая-то. Пьют пиво и громко смеются. И еще этот… Нет, о нем нужно рассказать отдельно. Я сразу его увидел и сразу врезался он мне в глаза. Молодой, лет двадцати пяти. На нем черная мешковатая куртка с множеством оттопыренных карманов. На голове петушком сидит на редкость дрянная шапка, примерно такая, которую мужики берут с собой в баню. Бледное лицо отягощено усами. Впрочем, усы - сильно сказано. Скорее, это некая кисточка, свисающая с губы прямо в рот. И глаза… Таких глаз не встретишь в вечернем трамвае. Совершенно трезвые и нервные. Вернее, не то чтобы нервные, а какие-то чересчур сосредоточенные. Весь этот образ был прямо-таки театрально нелеп, и потому то и дело приковывал мой дерзкий взгляд.
Что ж, поехали… Бог с ними, со всеми. Помечтать, что ли ? Я посмотрю в окошко, вспомню то, самое главное… И вдруг увижу ее. Вот она, опять передо мной. Такая странная и почему-то очень близкая…
Нет ! Этот, усатый, не даст мне помечтать ! Объясните мне пожалуйста, для чего он встает, и жуя свои усы, направляется к кабине водителя ? Нет, постойте, не совсем к кабине. Он смотрит схему трамвайных линий. А ручка ? Зачем, спрашивается, ему нужна ручка ? Бог ты мой ! И что это он там рисует ?
Тут уж мне станет совсем любопытно и я тихонько пересяду поближе. И что же ? На схеме линий появился новый маршрут, нарисованный прямо-таки с неземной педантичностью ! А он сам стоит чуть поодаль, с видимым довольством созерцает свой шедевр и тихо бормочет: “Двадцать седьмой сняли, двадцать третий укоротили, пятерку убрали…”
Он обернулся ко мне слишком резко. Слишком, повторюсь, резко, и я не успел отворотить свой до похабства любопытный взгляд. Он подсел рядом и быстро заговорил:
-Как вы думаете, такой маршрут смог бы разгрузить Южное Измайлово ?
Я демонстративно посмотрел в окно и лишь пожал плечами. Однако он не унимался:
-Нет, взгляните, как вы думаете ? - трепетал он, указывая на обновленную карту.
-Даже не знаю - ответил я почти беззвучно.
-Как так ? Вы посмотрите, что творится ! Двадцать седьмой убрали, двадцать третий обрезали…
Я не вытерпел:
-Длинный, красный, двадцать первый… Что это такое ? А ?
По-моему, каждый школьник знает эту шутку. Однако этот странный человек смотрел на меня пристально, внимательно и совершенно не понимал, о чем идет речь. Я выдержал паузу и с поддельным изумлением спросил:
-Не знаете ?
-Не знаю.
Это трамвай !
Губы моего собеседника надулись, как у первоклашки, а усы были практически полностью проглочены.
-Ну уж, видите ли… - он чуть не трясся от обиды.
Мне стало его жалко. Жалко до боли и злости. А еще стало очень стыдно за свою горечь и ехидство, которые, несмотря на все мои попытки бороться, то и дело давали о себе знать. Я встрепенулся и заговорил:
-Нет, и впрямь, полезная ветка !
-Вы думаете ? - он прямо-таки подпрыгнул от радости - Вы в самом деле так считаете ?
Трамвай тем временем набирал скорость, и оттого его стало раскачивать. Я, хоть и сидел, взялся за поручень и взглянул на своего собеседника:
-Ну да, удачная и хорошая линия. Людям пригодится… Чтоб на работу… или в институт…
Что еще сказать, я не знал. И оттого замолчал. А трамвай тем временем порядочно разогнался - он делал уже километров пятьдесят в час. Я покрепче вцепился в поручень, и тут вагон швырнуло. Швырнуло так, что я невольно зажмурился. Открыв глаза, я увидел, что трамвай вовсе не лежит где-нибудь в кювете, а исправно катится по блестящей колее. Я посмотрел назад. Воодушевленный романтик, сидевший на заднем сиденье, уже лежал на полу и тер лоб. Он таки соскользнул со своего ложа и пребольно стукнулся о поручень. Компания, пившая пиво, этим же пивом теперь умывалась. Они громко ругались, счищая свое угощение с курток, джинсов и даже слизывая друг с друга. Лишь мой невольный собеседник сидел, как ни в чем не бывало, и продолжал свой разговор:
-Понимаете, автобусы, троллейбусы - это все не то. Трамвай - вот что спасет наш город ! При высоком пассажиропотоке необходимо строить только трамвай !
Произнося последнее слово, он сильно хлопнул рукой по сиденью и невольно плюнул мне в лицо.
-А пассажиропотоки у нас везде большие - завершил он и уставился на меня, видимо ожидая оценки.
Мне не хотелось его оценивать. Мне хотелось вытереть лицо. Но он смотрел прямо мне в глаза и оттого я смущался. Тем временем за его спиной выросла какая-то тень и промычала, теряя слоги и путаясь в буквах:
-Скоро Строгино ?
Это был воодушевленный романтик с шишкой на лбу. Понесло перегаром. Мой собеседник обернулся и бросил на него пристальный взгляд, я тем временем вытер лицо.
-Скоро Строгино ? - чувствовалось, что сия простая фраза стоила ему немыслимых мук.
Каждый москвич знает, что Строгино находится в другом конце города. Я задумался: Будет ли вежливым говорить ему, что он не приедет на этом трамвае в Строгино ? Того ли он ждет сейчас, еле держась на ногах ? Ведь не говорят же врачи больному о скорой смерти ! Я ответил:
-Скоро, папаш, скоро… - ответил, и тут же понял, что сделал это напрасно.
На папашу нашла неудержимая радость, переходящая в попытку пожать мне руку и даже обнять. Но тут затаившийся было молодой человек, сидевший со мной рядом, ревностно сверкнул глазами, отвел распростертые дружелюбия алкоголика и твердо спросил:
-Мужчина, что вам надо ?
Папаша махнул рукой и растворился в конце салона.

-Следующая - метро “Шоссе Эннтузиастов” - скороговоркой пробормотал водитель.
Я счастливо вздохнул, ехать на трамвае больше не хотелось. Однако радость моя была преждевременной. Заговорил усатый:
-Я утверждал и утверждаю, что прокладка трамвайной линии параллельно линии метро есть наиболее перспективное решение !
Я невольно отстранился, боясь быть оплеванным вторично. Он продолжал:
-Вот посмотрите, сколько народу, выйдя из метро, сейчас зайдет сюда !
-Как это, “посмотрите”, мне выхо… - и я осекся. Мне вновь стало его жалко.
Я повесил голову, потерял бдительность и промямлил:
-Хорошо.
Наверное, мне следовало как-то иначе, чуть более мягко выразить свое согласие. Его нервные глаза вмиг налились радостью. Усы расползлись в чрезмерно искренней улыбке.
-Прекрасно ! - прокричал он мне в лицо, и я тут же был обрызган.
Трамвай тем временем подъехал к остановке и сложил двери. По ступенькам вскарабкался маленький плюгавый мужичок, который деловито осмотрелся и сел у окна. Двери задернулись, и вагон покатился.
Мой собеседник сидел совсем убитый. Он тупо смотрел в одну точку, шевелил усами, вновь заполняя ими рот, что-то бормотал и готов был разрыдаться. “Подскажи ему, Сережа” - говорил я себе - “Будь же человеком, подскажи !” И я начал:
-Постойте, это же промышленный район.
-Ну да…
-Стало быть, обслуживает рабочих !
-Точно !
-Так ведь сегодня выходной ! Потому и пассажиров так мало.
Какую-то долю секунды он напряженно думал, что-то прикидывая в уме. Вдруг глаза его сверкнули, и кисточка усов обнадеживающе поползла вверх. Истина восторжествовала. Разговор побежал вновь. Я начал сам. Начал деликатно и осторожно, боясь показаться неестественным:
-Что и говорить, удачная наша ветка. Новогиреево… Ведь метро многим надоело, а трамвай - быстро и удобно…
Я сбивался и чувствовал, что говорю полнейшую чепуху. Однако мой собеседник ни капельки не смущался. Напротив, он слушал с видимым интересом:
-Очень, очень правильно говорите ! Но то, чем мы располагаем сейчас - это очень мало. Вот, взгляните…
И он достал из-под глубин своей куртки старый, зажеванный блокнот, раскрыл его, и ткнул туда костлявым пальцем.
-Смотрите:
Бог ты мой ! Там были вычерчены с немалой аккуратностью городские районы, улицы и даже дома. Но не это меня поразило. Все, сплошь и рядом, было исполосовано трамвайными линиями ! Трамвай был в Митине, Жулебине и даже в Зеленограде !
Я обалдело смотрел на все это, уже не пытаясь вникнуть. Больше всего мне хотелось сохранить деликатность и не подать дурного виду. Он водил пальцем по желтым страницам, что-то говорил, а я усердно кивал головой.
-Станция “Авиамоторная”… - произнесено это было водителем. Произнесено безжизненно и вяло, но как меня обрадовала эта коротенькая фраза ! Я пулей вылетел из салона и помчался к метро. Пусть мне кто теперь скажет про трамвай ! Нет уж, увольте !
Я перебежал улицу и пошел по заснеженному тротуару. Трамвай все еще стоял на светофоре. Вот мигнул красный свет, вот загорелся зеленый. Вагон щелкнул, качнулся и покатился дальше. Вот и все. Я потихоньку успокаивался и приходил в себя. Все-таки, чудной это был человек. И вел себя он очень чудно. Впрочем, почему чудно ?
Ведь если забыть трамвай, забыть эти усы, дурацкую шапочку и потертый блокнот, то все это я уже когда-то видел. Когда-то, очень давно. И когда-то радовался сам, сам чем-то восхищался, был полон надежд и какой-то воздушной, ни на что ни похожей радости…

В теплом вагоне метро все было по-прежнему. Протяжно гудели двигатели, мелькали пыльные стены, дремали то ли усталые, то ли пьяные пассажиры. Цветные линии на потертой схеме вились в привычные узлы. Похоже, все возвращалось на свои места.
Мне почему-то стало до боли одиноко и грустно. Сколько теперь ездить к Свете в это Новогиреево ? Сколько встречать ее, что-то придумывать, просить прощения… А потом пялиться пустым взглядом в мутное окно, видеть дома и ни о чем не думать ? Да и по сути, ей же всего шестнадцать лет ! О чем я с ней говорить-то буду ? А как друзьям расскажу ?
Я достал обрывок газеты с аккуратненько выписанными цифрами. Ее телефон. Интересно, что за газета ? Про какого-то Строганова пишут… Света… Нда… Ладно, посмотрим. Устал что-то я. Там видно будет.
Помечтать, что ли ? Эх, Света…
Я закрою глаза и вдруг увижу трамвай. Он ярким пучком света пронесется по ночной улице, увозя в темную даль того чудака. Похоже, я все-таки завидовал этому человеку - ведь у него была любовь !

17 ноября. 2000 год.

WWW