Вирус Ван Гога

«Ну почему! почему они стали великими?! Что такого в их работах, чего нет в моих?!!» — Михаил рассерженно захлопнул альбом и отшвырнул его в угол комнаты. Толстая книга с репродукциями французских художников перекувыркнулась в воздухе, шлепнулась на пол и испуганно замерла, покачивая разноцветными страницами. Михаил откинулся на спинку дивана и уставился на противоположную стену. Она была вся завешана картинами.  Лесистые пейзажи соседствовали с фрукто-бутылочными натюрмортами, над  розовыми женскими бёдрами нависали портреты скуластых мужчин, а этюдики с деревенскими сарайчиками лепились к полотнам с православными храмами. Ещё три небольших холста, перевязанные бечёвкой, были прислонены к дверному косяку. Только сегодня утром Михаил забрал их из салона. Возвращая работы, директор художественного магазинчика сочувственно развёл руками: «Уже три месяца у нас висят. Приценялись, интересовались, но так и не купили. Сам знаешь, места мало — художники неделями в очереди стоят, буквально дерутся за каждый свободный метр…»
Жизнь Михаила, как вагон опрокинувшегося поезда, медленно, но неумолимо сползала под откос. Его картины продавались всё хуже и хуже. Даже, столь любимые обывателями, цветочные мотивы успевали запылиться прежде, чем какая-нибудь расщедрившаяся домохозяйка решалась украсить ими свою кухню.  Заказы на портреты тоже стали редкими, да и платили за них не так щедро, как раньше.
И дело было не в том, что Михаил утратил свои профессиональные навыки. Просто новое время предъявляло к искусству новые требования. Рынок живописи заметно сузился. С одной стороны его потеснили высококачественные постеры, которые вдруг хлынули из-за рубежа. Багетные мастерские торопливо вставляли их в рамы, а доверчивый народ охотно скупал растиражированные бумажки с творениями безумного Сальвадора или бессмертного Пабло. С другого бока на традиционное искусство наседали фотохудожники. С помощью фотоаппарата и компьютера они творили поистине фантастические вещи. Их портреты сияли вычищенной кожей и разглаженными морщинами, одновременно поражая абсолютным сходством с оригиналом.
Конечно, картины некоторых живописцев по-прежнему покупали. В основном это были работы молодых людей, которые точно уловили конъюнктуру и творили своё искусство по новым коммерческим канонам. Что же оставалось всем остальным, не столь смышлёным воспитанникам художественных училищ и институтов? Одни меняли профессию и становились дизайнерами или декораторами, другие продолжали барахтаться в омуте собственных исканий, третьи просто спивались и исчезали в никуда.
Михаил относился ко вторым. Он искренне любил живопись и не собирался менять кисть на более прибыльный инструмент. Алкоголя он сторонился — слишком много друзей и сокурсников безвозвратно сгинули в дыхании зеленого змия. Творческую жизнь Михаила поддерживала одна, накрепко засевшая в подкорке мысль. Он верил, что имея изначальные способности к живописи и наработанную технику, можно творить шедевры. Нужно только нащупать в себе некую ниточку, потянуть за неё и вытащить на свет то интуитивное знание, которое и будет водить рукой вдохновлённого живописца. Он был уверен, что такая ниточка есть у каждого, просто одни не могут ей воспользоваться из-за отсутствия способностей, а другие, обученные художественному ремеслу, так и не находят её за всю жизнь.
Михаил называл это скрытое знание — философским камнем живописи. То, что он искал не было просто вдохновением, банальным приливом творческих сил, который испытывает каждый художник при виде распустившегося куста сирени или золотистого облачка. Ведь вдохновение ещё не гарантировало, что вскормленная им работа будет понимаема и покупаема другими.
Михаил бесконечно бродил по выставкам всех сколько-нибудь значительных живописцев, пристально вглядывался в каждое полотно, в каждый заковыристый мазок, пытаясь разгадать тайну таланта и вызвать внутри себя схожие вибрации. Чтобы хоть как-то приблизиться к тайне, однажды он даже попытался сделать копию «Купальщиц» Сезанна, но, вчерне набросав фигуры, тут же усомнился в своей затее. Этак всю жизнь можно было потратить на тупое копирование, не создав ничего собственного. Искать следовало в себе, а работы мастеров должны были только дать ключ к знанию. Осознав ошибку, Михаил тут же стёр краску с холста и позже намалевал на нём ультрамариновый зимний пейзаж с разлапистыми елями, который удивительно быстро продался перед новогодними праздниками.
Однако тайное знание не спешило просыпаться в Михаиле. Годы ускоряли шаг, наступали друг другу на пятки, а он всё топтался на месте. Никто удивлённо не вздрагивал при виде его картин, не шептал восторженные слова и не становился в очередь за гениальными творениями. Нервы начинали сдавать и в иные часы Михаилу казалось, что он уже никогда не отыщет свой философский камень. Однако ставка была сделана, другой жизни в запасе не было, поэтому оставалось только ждать результатов и стараться не согнуться под тяжестью гнетущих мыслей.
Михаил поднялся с дивана и вернул отброшенную книгу на место. Полка, собственноручно сооружённая Михаилом из украденных на стройке досок, была доверху заполнена альбомами и книгами по искусству. Он провёл рукой по выпуклым корешкам и выбрал один, с надписью «Ирвинг Стоун. Жажда жизни». Михаил приобрел этот роман о Ван Гоге пару лет назад, но так и не удосужился прочитать. Он раскрыл книгу и пробежал глазами первые строчки:

— Господин Ван Гог! Пора вставать!
Еще не проснувшись, Винсент уже ждал, когда раздастся голос Урсулы.
— Я встал, мадемуазель Урсула, — ответил он.
— Нет, вы не встали, вы только встаете, — засмеялась девушка.
Винсент слушал, как она спускается по лестнице и идет на кухню. Опершись на ладони, он резким движением спрыгнул с кровати.

-2-

Книга увлекла и Михаил расстался с ней только в половине первого ночи. Иногда он прерывал чтение и листал альбомы с репродукциями великого голландца. Разрозненные обрывки когда-то прочитанного, благодаря роману сливались воедино, становились объёмными и осязаемыми. Хрестоматийный картонный персонаж постепенно превращался в реального человека в жёлтой соломенной шляпе и с бутылкой абсента в загорелой руке.
Михаил дочитал книгу и тут же почувствовал страстное желание написать картину. Он установил на мольберт чистый подрамник, принес из кухни букет сухих хризантем и принялся за работу. Кисть быстро заметалась по холсту оставляя разноцветные мазки и наполняя масляной плотью безжизненный контур…
Через два часа картина была готова. Михаил бросил кисти в банку со скипидаром, кое-как оттёр руки от въевшейся краски и наконец-то смог осознать своё творение. Из пульсирующего пространства заточенным лезвием надвигался угол стола с пузатой вазой. Всклокоченные колючие цветы контрастными вспышками разрывали монохромный фон, закручивались спиралями и распадались на сотни ярких мазков. Возможно кому-нибудь такая картина и понравилась бы, но только не Михаилу. От нового полотна веяло чем-то чужеродным и агрессивным. Как-будто сквозь закрашенный холст прорывался враждебный насмешливый хохот. Михаил хотел тут же стереть с подрамника всё масло, но сил уже не было. От долгого чтения и искусственного света болели глаза, от стояния за мольбертом ныли ноги, да и во всем теле ощущалась сильная слабость. Михаил не раздеваясь бухнулся на диван, натянул на себя плед и уснул.
В эту ночь ему приснился один, очень длинный сон. Михаил блуждал по тёмному запутанному лабиринту, натыкался на безликих людей, дёргал за ручки запертые двери, а когда одна из них поддалась, то яркий свет ослепил его и он проснулся. Михаил разомкнул веки и увидел своё ночное творение. Утренний свет ничуть не смягчил вчерашнее впечатление от картины. Наоборот, среди прежних произведений Михаила этот холст выглядел, как пёстрый какаду на птичьем дворе.
Михаил принял душ, позавтракал трёхглазой яичницей и вернулся в комнату, которая служила ему мастерской. Теперь, на свежую голову, этот букет казался ему ещё более мерзким, чем час назад. «Стереть всё к чёртовой матери! пока краска не высохла…» — решил Михаил и потянулся за тряпкой, но исполнить свой приговор не успел.
В дверь позвонили и он поплёлся открывать. По пути вспомнил, что должен придти Сашка Выгодский, тоже художник, чтобы отобрать картины Михаила для ежегодной весенней выставки.
— Привет! — с расстановкой пробасил Сашка, пожимая товарищу руку, — Что-нибудь уже подготовил или снова будем вместе копаться?
— Не-е, забыл совсем, — виновато отозвался Михаил и зевнул.
— Э, да у тебя глаза красные, и зеваешь! Опять поди малевал всю ночь? Чего наваял-то? Покажи…
И, не дожидаясь ответа, Сашка прошёл в комнату. Михаил последовал за ним и остановился на пороге, разглядывая широкую Сашкину спину.
Саня Выгодский был вполне  успешным художником. И хотя писал он долго и мучительно, зато каждую работу обязательно старался продать. Стоило потенциальному покупателю проявить интерес, как Сашка тут же бессовестно наседал на него, заваливал аргументами и мудрёными фразами. Спустя полчаса обработанный клиент уходил от Сашки радостно прижимая к груди ту единственную картину, о которой, как ему казалось, он и мечтал всю жизнь. Санька же, проводив гостя, бодро пересчитывал дензнаки и весело подмигивал ошарашенным товарищам…
Саня почесал кучерявую макушку и, ухмыльнувшись, бросил через плечо:
— Да ты, брат, российский Ван Гог! Скопировал что ли? Что-то я не помню у него такого…
— Да нет, сам написал. Вон, букет на столе…
— Ну, всё-равно своровал!
— Да не воровал я! Просто, так получилось: книжку читал… и написал. Я её уже стереть хотел, чтоб холст зря не пропадал, да ты помешал. Сейчас… вот…
Михаил бросился к мольберту и занёс тряпку, чтобы провести по холсту, но Сашка перехватил его руку:
— Да ты, что!!! Классно ведь!
— Чего классного-то? Не я это… Не мой стиль!
— Да мы её продадим! Или тебе деньги не нужны? Я даже знаю кому. Есть мужичонка один — искусствовед, из немцев обрусевших. От Ван Гога просто пищит! Подам тебя, как продолжателя великих традиций! Авось, повезёт…
Сашка деликатно оттеснил Михаила от картины и абсолютно серьёзным тоном добавил:
— Я её сейчас заберу. Пусть у меня досохнет. А то ты, вандал проклятый, не удержишься, угробишь шедевр!

-3-

Сашка позвонил недели через две.
— Приходи за деньгами, Ван Гог! — радостно пробасил он в трубку, — Бутылку я уже купил. Жена с тещей на дачу умотали, так что отметим как надо!
— Так, я ж не пью.
— Так ты ж и не пей! — хихикнул в трубку Сашка, — Так полечишься чуть-чуть… Я тебе чаю заварю — «Чёрный дракон» называется. С коньячком, знаешь, как пойдёт!
Сашка встретил Михаила уже слегка навеселе:
— Проходи, проходи… Я тут уже без тебя начал, не удержался. Коньяк армянский, пять звёздочек — закачаешься…
Михаил уселся за кухонный стол. На выцветшей клетчатой клеёнке стояла початая бутылка, пара рюмок и тарелка с розовыми кружками вареной колбасы.
— Во! Вишь — пять звёздочек! Настоящий! — Сашка развернул бутылку этикеткой к Михаилу, потом достал из кармана пять стодолларовых бумажек и веером кинул на стол, — А вот, твои пять зелёных франклинов, хе-хе… Тоже настоящих!
— Это, что — всё за ту картину? — удивился Михаил.
— Точно так! И ещё заказик на парочку букетов в том же стиле, по той же цене! — добил друга Сашка и с ехидством заглянул Михаилу в глаза, — Честно-честно! Ей богу не вру! Щас расскажу, как дело было.
Как только картина подсохла, Сашка бережно обернул её бумагой и отправился к немцу. Причём дня за два ему позвонил и, не жалея красок, описал, что имеет при себе нечто, что явно заинтересует настоящего ценителя живописи. Но, видимо, перестарался, потому что немец встретил Сашку очень недоверчиво. Однако, как только холст вытащили на свет, выражение лица вангоговеда изменилось. Глаза его расширились, губы задрожали и он возбужденно запрыгал вокруг картины. Потом немец достал лупу и заползал перед работой на коленях, обследуя каждый мазок и восторженно восклицая: «Поразительно! Изумительно!!».
Когда любитель искусства немного пришёл в себя, то сказал, что если бы эта картина была написана во времена Ван Гога, то по стилю и технике её вряд ли можно было отличить от работ великого голландца. На вопрос о цене, Сашка безапелляционным тоном отрезал: «Пятьсот баксов!». На случай, если бы клиент вздумал торговаться, он заранее заготовил целую речь на тему «Кто виноват в том, что Ван Гог умер в нищете?». Но немец не только безропотно отдал деньги, но даже заказал таинственному живописцу, чьё имя Сашка решил до поры утаить, ещё две картины.
— Там, в Голландии, какой-то форум намечается, — закончил свой рассказ Сашка, — Сколько-то лет со дня рождения или смерти этого одноухого чудика. Повезёт туда твои работы. Так что — поторопись!
В тот же вечер, окрылённый неожиданным заработком, Михаил решил написать следующую картину в вангоговском стиле. Но вдохновение не приходило. Он несколько раз подступал к мольберту, начинал писать, но срывался и стирал с холста всё масло. Михаил уже не ощущал в себе прежнего творческого напора. То чувство, которое посетило его однажды, не желало являться вновь. Он листал альбомы, вглядывался в жёлтые подсолнухи и красные виноградники, даже перечитал несколько глав из романа, но всё напрасно. Тысяча долларов упрямо отказывалась залезать в его карман. В конце концов, Михаил смирился и отложил задуманное до завтра.
Но на следующий день всё повторилось — голова по-прежнему не желала настраиваться на нужную волну. Холст затёрся и побурел, а страницы вангоговского альбома покрылись жирными пятнами и разноцветными отпечатками пальцев. Михаил сидел на диване, обхватив голову руками, и готов был заплакать от бессилия. Успокоившись, он решил схитрить и заново проделать все действия, которые привели его к написанию прибыльного букета. Для чистоты эксперимента он даже вернул книгу на полку, полистал альбом с импрессионистами, а потом, как бы невзначай, достал роман и начал читать.
Он перелистывал страницу за страницей, одновременно борясь с мыслью, что поддался абсолютной безумной затее. Наконец, он оставил книгу и вернулся к альбому с репродукциями Ван Гога. Внимание его сразу привлек один простенький пейзаж — два кучерявых дерева, неровная дорога разрезающая зелёное поле и огромное золотистое небо с рябью солнечных бликов. Михаилу вспомнилось, что у него есть похожий этюд, написанный пару лет назад во время поездки в деревню. Он бросился в кладовку, и там, под грудой пыльных холстов, откопал кусочек погнутого картона.
Этот маленький этюд он написал в первый день своего творческого отпуска. Тогда, после душной электрички и получасовой тряски в попутной «Газели» хотелось поскорее глотнуть свежести и свободы. Едва поздоровавшись с семьей, у которой он снимал комнату, Михаил бросил вещи и, схватив этюдник, помчался в поле…
При взгляде на этот давний набросок, былое радостное настроение снова незаметно передалось Михаилу. Он перенес рисунок с этюда на большой холст и погрузился в работу. Кисть снова заплясала и закружилась, воссоздавая на плоскости солнечное вангоговское пространство. Когда картина была почти готова, Михаил вдруг поймал себя на мысли, что так и не уловил момент перевоплощения. Но эта энергия всё ещё жила в нём. Он напряг свои чувства, пытаясь различить то чужое, что незаметно прокралось к нему внутрь.  И ему почти удалось зафиксировать в себя это постороннее присутствие. Михаилу показалось, что оно дрожит у него где-то в груди, распространяя по всему телу едва уловимые нежные вибрации.
«Может, я схожу с ума?» — подумал Михаил и с ужасом поглядел на своё творение. Красочные сгустки расползались по холсту разноцветной азбукой Морзе, закручивались зелёными змеями и лепились друг к другу жидкими колючими пучками.  «Всё же надо дописать!» — пронеслось у него в голове, — «Обязательной дописать! И сразу же ещё одну картину… Мне так нужны деньги…».
К пяти утра две работы — пейзаж и натюрморт — были готовы.

-4-

Сашка долго смотрел на новые картины Михаила, потом слегка покривил губы и выдавил:
— Мы с немцем, вообще-то, о букетах договаривались, а у тебя пейзаж и какие-то бутылки… Ну да ладно, купит и эти  — других всё-равно нет…
Прямо от Михаила Сашка позвонил вангоговеду и, получив согласие, отправился на встречу. Вернулся он часа через полтора с обещанной тысячью долларов и кратко отрапортавался:
— Взял. Понравились. На днях в Амстердам улетает… Я ему твой телефон оставил, а вот его визитка, — Сашка протянул бежевую карточку с позолотой, — Дальше уж ты сам управляйся, я тебе протекцию сделал, тропинку протоптал… Пойду теперь своих матрешек расписывать — получил тут заказ от какого-то чокнутого буддиста. Говорит: удивительно, как тонко древние славяне проиллюстрировали теорию множественности человеческих тел. Дал какую-то книжицу с древними надписями, чтоб я эти закорючки у них на титьках намалевал. И чего только люди не выдумают!
Когда Сашка ушёл, Михаил вернулся в комнату-мастерскую. Желание писать всё ещё не ослабевало, но чистого холста не было. Однако, новое чувство поселившееся внутри Михаила требовало немедленного воплощения. Он снова залез в кладовку, выбрал одну из неудавшихся прежних работ и решил написать прямо поверх неё. Теперь уже не требовалось напрягаться, чтобы вызывать к жизни вангоговский стиль. Работа пошла сразу, без запинок. Казалось, картина сама проявлялась откуда-то извне, а Михаил только служил промежуточным звеном между посторонней энергией и кистью, которая магическими движениями оживляла мёртвую поверхность холста.
К тому дню, когда раздался звонок из Амстердама, Михаил написал ещё семь вангоговских картин — четыре пейзажа, два цветочных букета и автопортрет. Немец возбужденно кричал в трубку, описывая Михаилу, что его картинами заинтересовались крупные европейские галереи. Когда же Михаил сказал, что у него готовы ещё семь работ, тот срочно потребовал выслать их ему в Голландию, заявив, что сам оплатит доставку, а часть гонорара Михаил прямо сегодня может получить у его супруги.
— Нужно не упустить шанс! — кричал в трубку незнакомый голос, — Эти семь работ уйдут сразу по полторы тысячи! Пиши ещё, всё окупится…
Михаил стоял посреди комнаты и не осознавал, что это происходит именно с ним. Что где-то там, в далёкой европейской стране, его картинами серьезно заинтересовались. Что он наконец-то приблизился к тому рубежу, за которым его ждёт если не слава, то настоящий финансовый успех.
Он отвёз новые картины жене немца и получил увесистый аванс. На этот раз в евро. Пачка банкнот, туго перетянутая резинкой, казалась Михаилу ненастоящей. Он не ощущал, что это его деньги и, что он их действительно заработал. Казалось, что эти разноцветные бумажки, больше похожие на конфетные фантики, попали к нему случайно. Казалось, что сейчас кто-то постучит в дверь и потребует вернуть присвоенный Михаилом гонорар. Это чувство было настолько сильным, что он даже прислушался. Но за дверью было тихо. Только внутри Михаила шевелилось что-то невидимое и непознанное, снова и снова подталкивая его к мольберту.
Через две недели приехал немец и показал Михаилу кучу иностранных газет, в которых он понял только три слова — Russian Van Gogh. На видеокассете Михаил увидел светлый просторный зал, свои работы в золочёных рамах и толпу народа вокруг.
Успех пришёл внезапно, сразу. Ненасытные западные галереи требовали новых и новых работ, каждой хотелось урвать хотя бы одну картину русского Ван Гога. Немец оказался хорошим менеджером. Организованная им рекламная шумиха делала своё дело — цены на работы Михаила росли, а сами картины расползались по другим континентам. Михаил уже перестал считать сколько заработал на своих вангоговских полотнах. В течение года он создал около ста новых работ. Немец завел ему счёт в банке, сделал несколько кредитных карточек, но времени тратить деньги у Михаила не было. Сашка с большим трудом уговорил его приобрести новенькую серебристую BMW и квартиру в элитном доме, чтобы хоть как-то обезопасить Михаила, если банк лопнет. Но машина ржавела в гараже, пустая квартира пылилась за экологически чистыми пластиковыми окнами, а Михаил, как заколдованный, продолжать плодить дорогостоящие полотна.
Теперь ему казалось невозможным писать в каком-то ином стиле. Он с тоской смотрел на свои старые работы, а когда в ностальгическом порыве подступал к холсту, то вместо прежних спокойных пятен и линий по нему вновь расползался только колючий вангоговский хаос.
— Не нравится мне все это, — жаловался Михаил Сашке, — Как-будто это не я пишу свои картины, а кто-то другой водит моей рукой. Скоро или с ума сойду, или сдохну прямо за мольбертом! И зачем я втянулся во всё это? Зачем мне эти деньги, если я даже не могу и не знаю, как ими воспользоваться…
Сашка опускал глаза и ковырял ногтем кухонную клеенку. То, что с Михаилом происходит нечто странное, и даже мистическое, уже давно не вызывало у него сомнений, но как помочь другу он не знал.  Михаил в возбуждении мерил шагами сашкину кухню, а тот продолжал выскребать на клеенке замысловатые узоры, пытаясь найти хоть какое-то решение.
— Помнишь, я тебе про матрёшки рассказывал? — наконец выдал Сашка, — Так тот мужик, который заказывал, вроде разбирается во всей этой эзотерике. Может у него спросить? Вдруг в тебя дух какой-нибудь вселился?
— Тогда уж лучше сразу к священнику!
— Так что ж не сходишь?
— Да не люблю этих толстобрюхих, — поморщился Михаил, — Давай уж лучше с матрёшечником сведи.

-5-

Матрёшечник оказался крепеньким, наголо бритым мужчиной с серьгой в ухе и татуированным драконом на предплечье. Из-за стекол очков на Михаила смотрели внимательные серые глаза. Взгляд успокаивал и обещал дать хоть какое-то разъяснение.
— Валера, — представился хозяин квартиры, — А вы — тот самый художник?
— Тот самый, — вяло усмехнулся Михаил.
Он подробно рассказал новому знакомому свою историю,  описал все ощущения чужого присутствия внутри себя и вопросительно уставился на Валеру. Тот задумчиво потёр высокий лоб и медленно начал:
— Я не знаю, как меня представил вам Александр, но если вы думаете, что я ясновидящий, который тут же просветит вас, как рентген, то ошибаетесь…
Заметив, что в глазах Михаила промелькнуло разочарование, Валера торопливо продолжил:
— Суть подобных явлений можно только предполагать. На основе своих знаний я, конечно, дам какое-то разумное объяснение, но доверять моим словам или нет — решать вам. Я не сторонник сложных терминов и предпочитаю излагать свои мысли доступными словами. Итак, начнём с того, что наша планета, кроме атмосферы имеет ещё несколько невидимых человеческому глазу оболочек. Назовём одну из них — информационно-энергетическим полем. Подобно воздуху, который проникает во все доступные щели и свободно перемещается по поверхности земли, частицы этой оболочки также проникают всё сущее и блуждают в пространстве. Из чего же состоит это информационно-энергетическое поле? Из наших мыслей, из образов рождённых человеческим сознанием. Мысль нельзя увидеть, но всё же она есть, а значит материальна. Просто материя, из которой она состоит, имеет более тонкую структуру. Для удобства назовём мысли, вышедшие за пределы человеческой сущности, — мыслеформами. Естественно, что одни мыслеформы имеют небольшие размеры, другие же, наоборот, огромны и являются по сути самостоятельными полями внутри глобального информационно-энергетического. Простейшие примеры таких гигантских мыслеформ — материнская любовь, желание разбогатеть, страх смерти…
Все мыслеформы свободно блуждают в пространстве, притягиваясь подобными мыслями и подпитываясь человеческой энергией, которая выделяется с эмоциями. Замечу, что невидимое пространство энергетического поля устроено несколько иначе, чем реальное. Поэтому мыслеформа может быть одновременно рассредоточена в разных местах и, в то же время, представлять из себя некий энергетический сгусток. На первый взгляд, это парадоксально, но вспомните свои сны — в сновидении вы бываете в разных фантастических местах, но при этом не покидаете собственной кровати.
Само собой, что есть и такие мыслеформы, которые являются совокупностью представлений о той или иной личности. Чем значительнее личность, тем огромнее мыслеформа. Чем дольше помнят конкретного человека, его поступки, творения — тем длиннее жизнь идентичной информационно-энергетической структуры. Судя по вашему рассказу, вы подверглись воздействию одной из таких мощных мыслеформ, жизнь которой ежеминутно поддерживается тысячью людей во всех частях земного шара. Как человек творческий, а значит эмоциональной возбудимый, вы явились для неё хорошим магнитом и проводником в наш, материальный мир. Ведь всякая структура по сути своей агрессивна и стремится расширить сферу своего влияния. Вот и всё. До тех пор, пока вы будете для неё не просто источником временного питания, а инструментом размножения, она вас так просто не покинет.
— Но как же мне отделаться от неё?
— Я же говорю, — Валера удивленно взглянул на Михаила, — перестаньте быть для неё источником размножения! Прекратите писать эти вангоговские картины и она сама вас оставит. Вы ей будете просто не интересны… Если вы пришли в гости, а дверь оказалась запертой, то вы позвоните пару раз и уйдёте. Так ведь?
Михаил с сомнением кивнул.
— Конечно, — продолжил Валера, — вы можете сломать дверь и силой попасть в эту квартиру и, вероятно, ваша… Э-э-э… Ваш вирус так себя и поведет, но — надейтесь на лучшее!
— Последнее время я только и делаю, что пытаюсь перестать писать эти картины. Я хочу вернуться назад и писать так, как я это делал прежде, но получается только… — Михаил обреченно развел руками.
— Тогда прекратите писать совсем! На некоторое время. Понимаю, что это будет не просто, да и вирус будет сильно давить на вас — то есть ломиться в дверь, вынуждая взяться за кисть. Но если вы сумеете выдержать его первый натиск, то выиграете и всю битву за собственное Я.
— Но… Ведь он может вернуться?!
— Может. Но не пустить его в себя снова, будет легче, чем прогнать сейчас с уже насиженного местечка! Пусть ваше истинное творчество отнимет потом все ваши силы, все ваши эмоции, не оставив чужаку ни капли лакомой энергии!

-6-

Полупустая электричка увозила Михаила прочь из города.
Михаил убегал. От мольберта, от своих-чужих картин, от настойчивых телефонных звонков немца, от успеха и благополучия, к которому он всегда стремился. Противостоять вирусу, находясь в одной квартире с холстом и красками, оказалось Михаилу не под силу. Если первые дни он как-то держался, отвлекал себя прогулками по городу и визитами к друзьям, то спустя неделю готов был уступить и снова взяться за кисть. И тогда он решил просто сбежать. Уехать в деревню на месяц или на два, пока вирус Ван Гога не оставит его или не ослабнет настолько, чтобы его можно было задавить собственным творчеством. Впервые за много лет Михаил ехал куда-то с пустыми руками — его прежний неизменный спутник — старый, ещё студенческий этюдник остался дома.
За мутным стеклом проплывали мрачные городские окраины, пустыри с мусорными завалами и вереницы нетерпеливых автомобилей за очередным шлагбаумом. Напротив Михаила сидела толстая тётка с огромной китайской сумкой и поедала бутерброд с красными сгустками кетчупа.
«Вот, — завистливо подумал Михаил, — едет на дачу или домой, и все у неё хорошо и ничто этакое её не беспокоит, только цены на колбасу, будущий урожай картошки, да судьба какой-нибудь телевизионной «Просто Марии». А куда еду я? Что я буду там делать? Наслаждаться природой? Купаться в реке? Протаптывать в лесу новые тропинки, а по вечерам помогать хозяину чинить прохудившуюся крышу засранного курятника? Ну что я там буду делать без холста и красок?!! Ведь я же художник! К черту деревню! К черту этот вирус!!! Вернусь и буду писать, как писал и пусть этот чертов вирус только попробует сунуться! Не-е-е-т, так просто ты меня теперь не возьмешь!!!».
Словно повинуясь внезапному желанию Михаила, электричка замедлила ход. За окном поплыл перрон с  фигурками навьюченных людей. «Станция!» — подумал Михаил и так резко сорвался с места, что тётка от неожиданности поперхнулась остатками бутерброда и закашлялась.
Михаил проводил взглядом последний вагон, как бы прощаясь со своим малодушным бегством, и развернулся к маленькому домику с надписью «Станция Линейная». Внутри оказался крохотный зальчик ожидания с окошечком кассы и длинным прилавком, заваленным газетами и книгами. Рядом сидела молоденькая продавщица и увлеченно читала какую-то книжицу, время от времени громко откусывая яблоко.
Оказалось, что следующая электричка в город, будет только через час с небольшим. Наверняка, где-нибудь снаружи можно было поймать такси, но Михаилу не хотелось сейчас нестись в прокуренном салоне разбитой волги, запинаясь на светофорах, а потом догоняя упущенные секунды. Путешествие в электричке обещало торжественную монотонность, более подходящую для победного возвращения.
Михаил купил билет и уселся на скамейку. Внезапный отказ от бегства разбудил в нём абсолютную уверенность в собственных силах. Теперь ему казалось смешным, что какой-то бестелесный вирус смог так запугать его. Мысли Михаила вдруг стали смелыми и свободными, разом стряхнув с себя все остатки чужого влияния. Он даже улыбнулся тому, что так быстро и неожиданно отделался от своей болезни. Михаил поднялся, ещё раз сверился с расписанием электропоездов и подошёл к прилавку с прессой.
— Хотите что-нибудь почитать? — с робкой надеждой спросила продавщица.
— Почему бы и нет? — охотно откликнулся Михаил
—Что-нибудь лёгкое? Хотите детектив?
— Можно и детектив!
Девушка провела рукой по длинному ряду однообразных обложек:
— Вот, выбирайте…
Михаил пролистал несколько книжек, но читать скороспелую муру современных российских авторов ему не хотелось.
— А есть у вас что-нибудь посерьезней? Это ж всё больше для домохозяек, да подростков…
— Посерьезней… — задумчиво повторила девушка и растерянно окинула взглядом свой прилавок, — Что-то было… Вот…
И она сунула Михаилу яркую книжку с мужским лицом на обложке. «Филипп Сагден. Джек Потрошитель» — прочёл Михаил заглавие и полез в карман за деньгами.