Respice post te! Hominem te memento!

Праздники праздниками, а тем не менее, как то внезапно, после прочтения возникла мысль, что надо радоваться и быть благодарным каждому дню жизни, наличию возможностей и всему окружающему, поскольку в жизни всякое случается, например, как в этих жизненных историях.Почитайте и вы эти истории.

Есть одно важное условие радостной жизни — всегда помнить, что она закончится. Если ты впечатлительный, не читай этот текст. А мы послушаем того, кто каждый день встречается со смертью

Мой первый день учебы в медицинском институте был полон воодушевляющих бесед. Мы, студенты, сидели в большой аудитории. Анестезиолог, выступавший первым, задал легкий тон. Он выступил на тему «Все, что вам следует знать о медицине». Оказалось, это всего три вещи, которые он заставил нас повторить за ним. Воздух входит и выходит. Кровь ходит по кругу. Кислород — это хорошо. Просто запомните это, сказал он.

И все в таком роде. Лекторы приходили, болтали, улыбались. И только патологоанатом просто подошел к доске в аудитории и написал большими буквами одно слово: СМЕРТЬ. И ушел.

Слово оставалось на доске весь день. Я ждал, что кто-то заметит его и сотрет — но нет. Только на следующее утро вместо него появился цикл Кребса, этот веселый внутриклеточный механизм, который поддерживает в нас жизнь. Тот, кто нарисовал цикл Кребса вместо одного сурового слова, показал нам реальное положение дел. Все оставшееся время мы изучали скорее не «Как Помнить О Смерти», а «Как Не Замечать Смерть».

Нам не нравится, когда это слово смотрит на нас. Мы завесим его, закроем экраном из медицинских аббревиатур, повернемся и уйдем. Но слово останется, оно преследует нас, как луна преследует движущийся автомобиль.

Пока нам не нужно смотреть на него, все вроде в порядке. Но потом все меняется за секунду. И когда я вынужденно задумываюсь об этом, я вижу лица своих пациентов в тот момент, когда они поняли невероятное: они скоро умрут. Я не могу забыть это: выражение их лиц, когда они прочли, что написано на доске.

МАЛЬЧИК

Ему было 18 лет, и у него был муковисцидоз. По негласной договоренности, мы оставили его последним на утреннем обходе. Накануне лаборатория обнаружила в его крови бактерии Burkholderia cepacia, быстро размножающиеся в гное, которым наполнены легкие больных на последней стадии болезни. Они печально известны своей сопротивляемостью антибиотикам (обнаружено, что они могут размножаться даже на пенициллине). Когда B. cepacia попадает из легких в кровь, смерть становится неизбежной: сепсис, сердечная недостаточность, функциональные сбои во многих органах. Конец.

После небольшой дискуссии шепотом в коридоре мы зашли в его палату. Я нервничал. Парень не спал, сидел в своей кровати. В комнате было темно. Плакаты на стенах, разбросанная повсюду одежда, мерцающий экран отложенной игровой консоли, усталый отец спит, скрючившись, на кресле в углу. Пациент смотрел, как мы входим. Когда я увидел выражение его лица, мое беспокойство о том, что мне предстояло сказать, внезапно показалось несущественным.

Он уже знал. Он практически не слушал, когда я рассказывал о результатах анализов в лаборатории. Потом была тишина. Он посмотрел сквозь меня и спросил: «Я умру, да?» В его устах это не звучало вопросом. Мой ответ был так же бесполезен, как все, что мы еще могли ему предложить. Старший ординатор начал что-то говорить, но я видел, что пациент не слушает.

ЗАМКНУТЫЙ МУЖЧИНА

Спустя год я стажировался в онкологическом отделении, вел около дюжины «плохих» пациентов. «Плохих» — за этим словом скрываются ужасные вещи: органы выключаются, когда опухоль зажимает их; боль такая, что от морфия толку, как от воды; мы даем им лекарства, у которых в число побочных эффектов входит смерть.

Однажды в этот филиал ада поступил крупный мужчина лет сорока. Он выглядел почти здоровым, лишь немного бледным. Сегодня в его крови были обнаружены деформированные клетки — вообще-то они должны были работать агентами его иммунной системы, а на деле стали вестниками лейкемии. У мужчины был бластный криз. Мы должны были помочь ему пережить ночь, чтобы с утра начать химиотерапию.

Ночь его сломала. Уровень кислорода в его крови начал падать, левое веко обвисло; мне пришлось объяснять, что если я не вставлю ему большой катетер в бедренную вену, до утра он не дотянет. Я видел, как он изменился. Он пришел в отделение, как нормальный взрослый человек. Задавал правильные вопросы, прежде чем подписать форму согласия на лечение. Он был спокоен, конструктивен, целеустремлен. Широко улыбался. Это все было до 4 часов вечера. Когда дела пошли плохо, он сначала пришел в замешательство, затем стал выказывать недовольство, а когда лейкоциты начали забивать сосуды мозга — впал в подавленное состояние. Он старался сохранить мужество, когда я вводил катетер в вену; несмотря на лидокаин, когда я расширял разрез в бедре, он закричал. После этого мужчина погрузился в молчание.

Он дожил до утра. И до следующего утра. Но в последующие три недели он больше ни разу не улыбнулся. Его страдание только усугублялось ухудшением анализов крови; инфекции стали атаковать его организм, как огонь атакует сухой кустарник. К концу третьей недели его было не узнать: мрачный, с обкусанными губами и затравленным взглядом. Пустым, но еще угрюмым, как будто он обиделся на нас и на все, что мы делаем. Его взгляд как бы говорил: «Вы должны были предупредить меня. Должны были сказать, насколько плохо все может оказаться». Но к тому времени он уже перестал разговаривать с кем-либо. При этом он не был так уж разбит физически, понимаете. По крайней мере, почти до самого конца. Он перестал разговаривать не из-за боли.

Я думаю, что это было знание, которое начало прорастать в нем в ту первую ночь. Знание, чем все это закончится. Что все, что он раньше считал данностью, — здоровье, тело, жизнь, все это может оказаться настолько хрупким, что простой насморк в состоянии будет все погубить. А о чем можно говорить перед лицом такого знания?

«ДАДИМ ЕМУ УЙТИ»

Довольно приятный мужик в возрасте под 50 поступил в реанимацию с болью в груди. ЭКГ и анализ крови показали повреждения сердца. Мне удалось пересечься с ним всего на пять минут, до того как его увезли на катетеризацию. Обаятельный дядька, немного не в себе от морфия. Еще не сообразивший, что его ждет.

Через несколько часов его привезли в отделение интенсивной терапии, все еще одурманенного, с лесом капельниц. А еще спустя пару часов медсестра написала мне на пейджер, что не может разбудить его. Он реагировал на вопросы полусонным, капризным голосом. Его ответы были абсолютно бессвязными. Я прибежал в палату и первым делом проверил зрачки: крошечные черные точки смотрели в разные стороны. Через 12 минут мы уже засовывали его в томограф.

— Мы туда не долезем, — сказал он.

Вот и все. В ближайшие несколько часов мне предстояло наблюдать, как пациент умирает. По сути, он уже был мертв. Процесс хорошо описан в литературе — неумолимый и динамичный. Классика. Я видел подобное сотни раз в учебниках, но никогда не сталкивался в жизни. Кровь в его черепе начинала скапливаться и давить на мозг. Очень скоро давление перекроет нервные центры, поддерживающие его дыхание.

Я вызвал старшего ординатора, тот сразу разобрался в обстановке:

— Просто делаем так, чтобы ему было удобно. И дадим ему уйти.

И добавил:

— Вы когда-нибудь видели это?

Я покачал головой.

— Приходите проверить его время от времени. Смотрите на сетчатку. На то, как меняется положение тела. Каждый должен увидеть это.

И вот в промежутках между спасением других пациентов отделения интенсивной терапии, примерно каждые полчаса, я заходил в его палату и смотрел на его сетчатку. Я уже на самом деле не помню, что именно я чувствовал тогда, наблюдая, как его глаза все сильнее выпучиваются от внутричерепного давления. Я запомнил только, как это выглядит, чтобы не пропустить, когда увижу такое в случае, например, c больным менингитом.

Когда я зашел в палату в последний раз, глаза мужчины были открыты. Они были пусты, как два бильярдных шара. Его трясло, пульс был 42 удара в минуту, давление падало. Конец близился. Я хотел еще раз посмотреть на его сетчатку. Но когда я наклонился к нему, то увидел в его глазах свое отражение: фигуру в белом халате, большую и расплывчатую.

В ОЖИДАНИИ ЧУДА

На четвертом курсе я провел месяц в неврологии. Пациенты тут находились в плачевном состоянии: подросток на восьмом дне эпилептического припадка; мужчина, который пришел с жалобой на судорогу в пальце и застрял здесь с диагнозом «неизлечимая болезнь Лу Герига»; 52-летний человек, который не помнил ничего с момента автокатастрофы, случившейся в 1964 году, и постоянно спрашивал, где его родители.

Но самое ужасное было, когда руководство клиники просило нас принять решение о том, что мозг пациента мертв. В среднем, такое обращение поступало раз в неделю. Процедура включает довольно жестокие манипуляции, например, тест на отдергивание при вредной стимуляции. Попросту говоря, надо делать пациенту больно и следить за реакцией. Еще мы мотаем его голову из стороны в сторону, бьем по трахее, заливаем холодную воду в уши — все для того, чтобы понять: человек перед нами или уже овощ, в котором жизнь поддерживается искусственно.

В палате не было никого, когда я вошел: только то, что когда-то было человеком, да аппарат искусственной вентиляции легких, издающий монотонное шипение. Зрачки мужчины были неподвижны. Ледяная вода в ушах не вызвала никаких движений. На боль он не реагировал. Я записал результаты в историю болезни и понес ее старшему ординатору.

— Пойдем, посмотрим, — сказал он.

Когда мы вернулись в палату, то обнаружили там семью больного. Они с надеждой смотрели на нас, пока старший ординатор повторял процедуру. И тут глаза пациента распахнулись. Я, кажется, шумно вздохнул. А уж семья так точно вздохнула. Старший ординатор удовлетворенно хмыкнул:

— Ты это видел?

Мужчина на кровати лежал с широко открытыми глазами. Родственники возбужденно галдели. Ординатор продолжал процедуру, теперь он размахивал руками перед глазами пациента. Похоже, в общем гвалте только я расслышал, как он пробормотал что-то вроде «ага». Бросив странно-виноватый взгляд на собравшихся, он подозвал меня поближе: «Взгляни на это». И стал водить фонариком. Глаза пациента четко следовали за движениями.

— Ты видишь?

Глаза двигались, улавливая малейшие отклонения фонарика от курса. Наш пациент был жив и явно в нормальном сознании. Но ни одна черточка на его лице не дрогнула. Конечности были неподвижны. Даже пальцы не шелохнулись.

— О, Боже, — сказал ординатор. — У него «синдром запертого внутри».

Об этом синдроме много говорят во время обучения в мединституте, но не потому, что он часто встречается, а потому, что он драматически ужасен. Когда преподаватель рассказывает о «запертых» второкурсникам, они непременно испускают тот самый вздох, который мы приберегаем для особых случаев — таких, какие надеемся никогда не встретить в своей практике. У мужчины на кровати произошло небольшое кровоизлияние в том месте, где нервные волокна соединяют головной мозг с телом. Над областью кровоизлияния мозг находится в полностью рабочем состоянии. А под ней все тело мертвенно неподвижно. Без аппарата искусственной вентиляции легких пациент задохнется меньше чем за минуту. Он никогда не сможет говорить, морщиться от боли, никогда не сможет шевельнуть пальцем. Находясь в сознании, он похоронен в своем теле.

Я стоял у кровати и смотрел на его глаза: взгляд кружил по комнате и иногда останавливался на мне. Было так жутко, как никогда раньше. Абсолютное отсутствие выражения на лице и живые глаза… Я видел много умирающих, но взгляд этих глаз был просто невыносим. И когда радостные возгласы позади нас сменились стонами (старший ординатор объяснил родственникам, что произошло), я еле удержался, чтобы не застонать самому. Это, сказал я себе, самое худшее, что может случиться с человеческим существом.

Когда мы пришли в палату на следующий день, родственники опять были там. Мы услышали их еще до того, как взялись за ручку двери. Они орали, как будто наблюдали салют. Мы распахнули дверь. Женщина в голубом халате у кровати повторяла: «Да, да, вот так, давай, давай». На каждое ее слово правая рука пациента отвечала взмахом. И когда мы приблизились, выражение на лице пациента сменилось на что-то, что я сперва не мог определить, но потом понял: левая сторона его лица пытается улыбаться. Кровоизлияние рассасывалось. Мы ошиблись.

Только когда мы покинули помещение, старший ординатор вновь обрел дар речи.

— Ты только что видел чудо, — сказал он. — И теперь, в течение всей своей практики, каждый раз, когда будешь сталкиваться с безнадежным случаем, будешь вспоминать этого мужчину.

Что я неоднократно видел в своих пациентах за все эти годы: мы наделяем смерть слишком большой властью над собой (как будто она ей нужна). Мы пытаемся сделать вид, что ее нет; мы не желаем замечать ее, мы воображаем, что сможем бесконечно убегать от нее. Мы, в общем-то, надеемся на чудо. Но чуда быть не может. (Даже тот мой пациент с «синдромом запертого» получил лишь отсрочку от неизбежного). И вот, когда чуда не происходит, сама мысль о смерти сковывает нас, затыкает рот, лишает остатков человеческого достоинства еще при жизни. Не очень-то хороший способ уйти.

Смерть случается, хотим мы этого или нет. Единственный способ достойно обходиться с ней — заниматься своими делами, но помнить и признавать: однажды она займется тобой. Может быть, даже завтра. Тогда ты будешь больше ценить и воздух, которым дышишь, и каждое утро, когда просыпаешься. И не будешь откладывать «до лучших времен» то, что давно хотел сделать. А когда Она придет, ты не станешь делать вид, что тебя обманули, и не впадешь в детскую истерику. Воздух входит и выходит. Кровь ходит по кругу. Такова жизнь.

журнал Men,s Health электронная версия  cтатья “Как научиться ценить Жизнь?”

Меток нет
Запись: Respice post te! Hominem te memento!
опубликована 4 января, 2015 в 13:22 и находится в Блоги |
Копирование разрешено ТОЛЬКО С АКТИВНОЙ ССЫЛКОЙ: